О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

в качестве осмысленных перформативных идентичностей, напоминая нам, что (а) такое поведение или склонности не должны и не могут подходить всем женщинам, но могут служить мощным эротическим зарядом для некоторых из них, и (б) если такие черты принимаются осознанно, то не нужно воспринимать их как капитуляцию перед нормативной системой гендера/пола. Например, «буч-фэм» Майкел Джонсон описывает свою фэм-инность так: «Мое желание разгорается… от чувства, что она желает меня, что я поддаюсь ее удовольствию от физической близости со мной». Каждый раз, когда я читаю критику, направленную в адрес гетеросексуальных женщин, которые возбуждаются от чувства, что их хотят, или поддаются удовольствию другого, я вспоминаю всех смелых, прямолинейных фэм, которые десятилетиями описывали подобное удовольствие, и думаю: действительно ли сама суть этих желаний испорчена, или мы просто не хотим, чтобы женщины чувствовали себя обязанными ставить эти желания в центр своей сексуальности в принудительном порядке?

Когда Несле говорит: «Но мы пока и вовсе понятия не имеем о том, чего женщины вообще, и каждая женщина в частности, желают», то может показаться, что, если мы вдруг, наконец, что-то услышим, земля разверзнется от этого доселе не озвученного рева. Но существует реальная вероятность того, что у физического влечения любого рода больше общего с самим собой, и, несмотря на наши революционные надежды, языки вожделения женщин и квир-персон не так разительно отличаются от других. Одним из побочных эффектов исключения женского вожделения из культурного дискурса является то, что его язык постоянно уступает мужчинам, приписывая им всё: от «объективации» до похотливости и распущенности, как будто только им доступен смысл голодного или оценочного созерцания или контакта с другими телами. Это не значит, что можно отмахнуться и сказать: «Ребята, здесь не на что смотреть, вернитесь к „Случаю Портного“ или „Мошеннику“ и узнаете всё, что вам нужно». Если бы всё было так, я бы не тратила большую часть своей жизни на поиски произведений о сексе, написанных женщинами и квир-персонами. На самом деле всё может быть как раз наоборот: многое из того, что мы считаем гетеросексуальностью, на самом деле является просто желанием и не принадлежит гетеро-людям и их культуре.

В случаях, когда, например, мы приписываем цисгендерным мужчинам все грубые выражения, упорное внимание к отдельным частям тела (да, даже «не привязанным» к целому), все желания потреблять, доминировать, проникать или фетишизировать, мы игнорируем или осуждаем реально существующие аспекты женского, лесбийского и квирного желания, которым сложно заявить о себе в этом отрицающем гендер и иерархию тентакулярном котле. (Это не новость для гомосексуальных мужчин, но табу в «не-мужских» кругах.) Как однажды сказала Черри Морага в разговоре с Холлибо, она не совершила каминг-аут не потому, что «мужчины были реальными придурками», а потому что «я так сильно хотела женщин, что готова была умереть, если не найду себе одну в ближайшее время!» В ответ Холлибо поинтересовалась, как же тогда лесбиянкам, «которым нравятся сиськи», вписаться в сексуальную парадигму, которая рассматривала ненасытное влечение к женским частям тела как изначально отвратительное. Возможно, это не то, что некоторые люди хотели бы услышать, но так всё и происходит, когда беззастенчивые женщины разговаривают друг с другом откровенно.

Даже когда я пишу слова «удовольствие» и «желание», даже когда я выступаю за их восстановление в женском нарративе (и опыте) сексуальной жизни, я должна признать, что эти термины немного действуют мне на нервы, потому что ассоциируются с жизнерадостностью, которая не очень соразмерна сексуальной действительности. Как писал Берарди: «Те, кто прославляет желание, как будто оно – благая сила, не понимают сути. Желание – это не сила, а поле. Более того, оно совсем не позитивно. Оно может быть жестоким, злым, запутанным, саморазрушительным, неуловимым, пагубным и смертельным».

Как доказывают работы Ходсон, осознание наших желаний (или их реализация) не обязательно означает, что мы откроем для себя их сущностные достоинства (или достоинства других). Фактически, оно может повлечь за собой борьбу с тем, что иногда мы желаем (или частично желаем, или желаем в фантазиях) того, что опасно, а порой и откровенно разрушительно. Поскольку исполнение таких желаний вызывает стыд или боль («почему я так с собой поступаю? или почему это снова со мной случилось?»), иногда легче полностью отказаться от желания или вытеснить его совсем, вместо того чтобы сказать (с чем многие квир-персоны помогли другим): «Иногда я хочу саморазрушительного, самоуничтожающего секса. Иногда мне хочется небезопасного секса, вплоть до риска заразиться ВИЧ-инфекцией. Иногда мне хочется секса, который воплощает мои тяжелейшие травмы. Иногда мне хочется секса с тем, кто отталкивает или даже пугает меня. Иногда мне хочется секса с кем-то, кто по миллиону причин не тот человек, с которым стоит заниматься сексом. Иногда я хочу причинить другому боль. Иногда мне хочется испытывать боль. Иногда я хочу секса до тех пор, пока не заполучу его, а потом чувствую отвращение к нему. Иногда я хочу избавиться от бремени своей свободы воли во что бы то ни стало». С такими чувствами можно бороться, вспомнив мантру Рубин: «Фантазии голоднее тел». Если ваше тело всё еще голодно, вы можете взвесить все «за» и «против» того, чтобы действовать в соответствии со своими фантазиями, и отталкиваться от этого. Если их воплощение – пусть даже бессознательное – постоянно приводит вас к боли или сожалению, вы можете изучить их причины и посмотреть, приводит ли понимание их этиологии к их или вашему изменению.

Столкнувшись с такими проблемами, С. Е. пишет: «Попытка справиться с травмой еще сильнее испортила мне жизнь, потому что я начала задаваться вопросом: „Чего я хочу? Чего я на самом деле хочу от секса?“ И погружаясь вглубь в поисках своего травмированного сексуального влечения, я ничего не смогла найти… Как скучно ожидать, что на дне чего бы то ни было, если только мы постараемся чуть сильнее, найдется что-то хорошее. Всё, что получил де Сад, – это множество трупов, у которых никогда не было того, чего он хотел». А что, если не предполагать, что у нашего желания есть какое-то дно и что оно не скрыто в черном ящике под толщей воды? Что, если нет какой-то одной предрешенной вещи, которую мы хотим получить от секса, нет Истины? Что, если наше истинное призвание – научиться наблюдать за нашими изменчивыми влечениями, идентичностями, любопытством, отсутствием интереса или отвращением в течение одной встречи или на протяжении целой жизни? Что, если нет единой истины о нашей сексуальной сущности (например, что она покорная, каменная, садистская, гетеросексуальная, сломленная или исцеленная)? Разве большая часть форм секса